Полная информация по конкурсу на первой странице по ссылкеА. спросил меня однажды:
— Понимаешь ли ты, что такое красота?
— Конечно, понимаю! У меня есть чувство прекрасного, я могу отличить красивую вещь от уродливой.
— Как здорово! Может быть, тогда ты объяснишь мне, как их различить? Видишь ли, мое чувство прекрасного подсказывает мне, что ты в этом ни фига не шаришь. Буду рад, если ты убедишь меня в обратном.
— Такие вещи невозможно объяснить словами, — возмутился я, — но я могу почувствовать, что вещь красива и получить от ее созерцания эстетическое удовлетворение.
— Ага, значит, ты ловишь кайф от того, что нельзя объяснить словами, и при этом воображаешь себя знатоком! Теперь представь себе, что ты видишь... Ну, допустим, прекрасную статую. Она поражает тебя соразмерностью и совершенством форм, ты ловишь от нее... Как ты это назвал? «эстетическое удовлетворение». А теперь представь, что прилетел голубь и нагадил на статую. Останется ли она для тебя прекрасной?
— Ну, если он нагадил чуть-чуть, я могу не обращать на это внимания.
— Он нагадил на самом видном месте!
— Если я отойду чуть подальше, я не буду этого видеть. И потом, в моей памяти остается изначальная, незамутненная красота статуи.
— Память подводит, ох, как подводит! Тебе ли не знать, что воспоминание о прекрасном — это лишь бледная тень подлинного созерцания?
— Смотря на статую, я могу представить ее чистой — восстановить прежний вид не так уж сложно. Тем более с большого расстояния будет видно только то, что составляет подлинную красоту статуи.
— Ничего подобного! С большого расстояния ты не будешь видеть многих деталей, которые вместе создавали ту самую соразмерность и совершенство форм. А теперь представь себе, что прилетела стая голубей и обгадила статую со всех сторон. Ты никак не сможешь смотреть на нее и не видеть бледных потеков дерьма.
— Блин, куда городские службы смотрят! Можно будет ее отчистить.
— Не беспокойся, новые голуби прилетят. Можно, конечно, их отстреливать, если окровавленные голубиные тушки удовлетворят твое чувство прекрасного, но ты уклонился от ответа на вопрос.
— В таком случае, статуя, конечно, станет для меня менее прекрасной.
— Вот ты как заговорил! Значит, ты считаешь, что существует большая красота и меньшая красота, и они смешиваются в определенной пропорции, как вода и мука в кулинарной книге? А как же ты вообще можешь находить где-то красоту, живя на такой грязной, замызганной планете?
— Нет, красота — это идеал, который проникает в наш несовершенный мир, заставляя нас мечтать об иных мирах. Конечно, в нашем мире идеал неизбежно меркнет, но мы можем, глядя на него, представить его изначальный вид.
— Значит, теперь ты вообще отказываешь нашему миру в подлинной красоте! А где ты видел эти самые другие миры, откуда красота притекает? Ты что, думаешь, что другие миры прекраснее нашего?
— Нет, я думаю, что красота — это идеальный образ, который неизбежно искажается в реальной жизни.
— А тебе, идеалист хренов, эти образы жить не очень мешают? Ты сам, когда безуспешно пытаешься творить красоту, откуда ее берешь? Из головы, что ли?
— Не знаю... Я собираю красоту по крупицам и пытаюсь сделать ее более явной.
— Ты полагаешь, что твой гипотетический скульптор сделал статую... Ну допустим, этого вашего садиста, Петра Первого, чтобы сделать его изначальную красоту (если, конечно, таковая имелась) более явной? Для кого явной? Для обывателей? Представь, что прилетела тьма египетская голубей и залила статую дерьмом по уши. Сможешь ли ты тогда увидеть ее «изначальную красоту»?
— Ты что, вообще отказываешь миру в красоте?
— Как раз наоборот! Я отказываю тебе в способности эту красоту видеть. Ты можешь, конечно, отговориться, что очертания говенной кучи позволяют тебе угадать изначальное «совершенство форм». А если перед тобой поставить две статуи: одну из мрамора, облитую говном, а другую из чистого говна? Какое тогда эстетическое чувство позволит тебе их различить?
— Можно ведь и навозу придать...
— Ага, а если твою симпатичную физиономию разукрасить навозом, можно и ее сделать чуть-чуть симпатичнее. Особенно, если из нее начнут розочки расти.
— К чему ты клонишь, циник ты эдакий? Ты что, отрицаешь, что вещи могут быть более или менее красивы, и нам нужно стремиться к большей красоте?
— Если бы ты еще понимал, что такое истинная красота! Ты такой же обыватель, как и все остальные. Тебе нужно, чтобы целая стая поэтов, музыкантов и художников трудилась, пытаясь показать тебе красоту, которая валяется у тебя под носом. Иначе ты ничего не поймешь.
— Но я могу увидеть...
— Ага, красивую девушку ты всегда заметишь! А вот теперь представь, что видишь любимую девушку. Ты поражен ее прелестью, стройностью стана, сиянием глаз, тебя очаровывает ее улыбка, а от ее голоса ты вообще готов прыгать до потолка, но вот прилетает стая голубей...
— Прекрати! Не хочу это слышать!
— Тебе придется это слышать, покуда я обитаю в твоем сознании. Ты придумал себе идеал красоты и готов верещать от радости, когда видишь в реальной жизни нечто, напоминающее тебе об идеале. Ведь твое воображение настолько слабо, что ты не можешь удержать идеал в голове, не получая периодически подпиток извне. А подлинную красоту, красоту жизни ты в упор не видишь, предпочитая ей бледные тени!
— Что ты имеешь в виду? Я и без тебя знаю, что жизнь прекрасна!
— Нет, жизнь — дерьмо!
— Я с тобой не согласен!
— Ты можешь, конечно, этого не видеть, довольствуясь худосочными миражами, но рано или поздно придет толпа гопников и окунет тебя в унитаз с дерьмом. Вот тогда тебе придется признать сущность мира, ты эту сущность будешь ложками жрать.
— Но тогда ты сам себе противоречишь!
— Нет, жизнь — дерьмо, и это дерьмо прекрасно. Твоя проблема в том, что ты, как и все обыватели, не видишь красоты дерьма. Ты не видишь красоты голубя и жрущего его ястреба, красоты пурги и бурана, красоты голодного волка и вонючего трупа. Красоты хищника и жертвы, зимнего солнца и холодной полыньи, сумятицы молекул и испорченной канализации. Тебе недоступна красота болота и лужи, красота горной вершины и космической пустоты. Ты видишь лишь красоту миража, который умирает, не успев родиться.
— Да, конечно, мир прекрасен, но ты же не будешь отрицать, что существует большая и меньшая красота?
— Нет, существует лишь красота жизни и красота смерти, уничтожающей жизнь. А вы, несчастные людишки, отгораживаетесь и от того, и от другого. Вы придумали города и реки асфальта, автомобили и самолеты, горы искусственного хлама, который кормит вас искусственными суррогатами прекрасного.
— Ты хочешь сказать, что красота — это естественность?
— Нет, и автомобиль прекрасен, и асфальт прекрасен, и горящие башни-близнецы прекрасны, но не тогда, когда они служат вашей похоти к бледным теням и миражам. Вы и сами чувствуете, что потеряли нечто подлинное, и пытаетесь найти его в других мирах. Вас нужно еще и еще бить по мозгам, чтобы вы увидели красоту у себя под носом. Некоторые начинают что-то чувствовать и понимать, слушая хриплые вопли кастратов-металлистов, но тому, кто очнулся и увидел перед собой хриплого кастрата, уже и это не поможет. Того, кто очнулся, может удовлетворить лишь вечность, и он будет искать ее снова и снова, шлепая по грязным лужам и темным переулкам. Лишь вечность для него прекрасна.
— Тогда в нашем мире нет красоты. Ты снова себе противоречишь...
— Нет, ты просто ничего не понял. Вот когда тебя окунут башкой в унитаз и заставят жрать содержимое, а ты будешь балдеть от его вкуса, тогда ты имеешь право говорить, что у тебя есть чувство прекрасного.