Биографии известных личностей через призму ПЙ

Биографии известных личностей через призму ПЙ

Сообщение Carrie White » Вс сен 23, 2012 12:34 am

Сегодня на работе было совсем тухло - клиента ни одного (райком закрыт - все ушли на фронт праздновать), поэтому я весь день графоманила. А дело в том, что я нашла статью о Федоре Сологубе и, прочитав ее, затипировала в Платоны. Платон - редкая птица, даже у Афанасьева о нем написано очень скупо, поэтому заинтересовалась "строением и повадками".

И так, представляю вашему вниманию: Федор Сологуб - Платон (ЛФВЭ)
Изображение
Статью публикую полностью (да, мне было настолько нефиг делать, что я переписала целую статью) и снабжаю своими комментариями. Для любителей читать по диаганали выделяю цветом то, что связано с психотипом. Выложу по частям.

Журнал STORY июль 2011, статья "Кирпич в сюртуке", автор - Вячеслав Недошивин.
«КИРПИЧ В СЮРТУКЕ»
Жизнь он звал «дебелой бабищей» и, похохатывая, призывал смерть – «тихую избавительницу». Но, когда к нему «постучалась» реальная смерть, вдруг разрыдался: «Умирать надо? Гнусность… За что? Как смеют?..» Это щенячье «как смеют» и говорит: он любил жизнь, как никто другой.

Лирическое отступление: как-то, читая описание Твардовского у Афанасьева, я наткнулась на это "Вообще пошлость, в любых ее проявлениях, даже самых утонченных, - а это тоже встречается как высшая форма обинтеллигентившегося мещанства, - была ему противопоказана. Я видел, как на глазах терялся у него интерес к человеку, который мог при нем сказать “вы знаете, я часами могу стоять перед “Мадонной” Рафаэля”, или что “прекрасное остается прекрасным даже в руинах, Парфенон, например...”" и подумала, а каким номером эмоции в принципе может быть порождено такое. И пришла к выводу, что основной генератор пошлости и безвкусицы – четвертая эмоция. Оно и понятно: как четвертая логика порою порождает чудовищные логические кракозябры, так и четвертая эмоция способна породить эмоциональных и эстетических кадавров. Если вторую функцию можно сравнить с созданием вечного двигателя на пользу человечеству (двигатель, конечно, построен не будет – функция ведь не результативная, зато процесс одарит массой положительных побочных эффектов), то четвертая функция – это игра с цветными стеклышками. Надоело – бросил. Что в итоге получилось – какая разница? А получиться может как что-то вполне достойное, так и бяка-закаляка кусачая.
У него были странные отношения с жизнью. «Посреди живых людей, - говорил, - встречаются порою трупы, бесполезные и никому не нужные… Не всякий труп зарывается в землю, не всякая падаль выбрасывается… Оглядываясь на прошлое, они плачут о нем, бессильно брюзжат на настоящее, ненавидят будущее, где им уже нет места…» Жутковатые слова, правда? Оглянуться хочется – да где же эти трупы, кто они? А ведь его и самого звали «садистом», «изувером», «бесом» и, представьте, «живым трупом». Но многочисленные сочинения его, переизданные ныне, вот они – стоят на полке.
Я говорю о Федоре Слогубе. Не декаденте даже – ортодоксе декаданса. Классике упадка и вырождения. Отчаяние, душевная усталость, отвращение к жизни, бегство от нее и тем самым приятие всего низменного в мире – вот что проповедовал он. А звал либо к наслаждению чистым искусством, либо уж к скорейшему приходу «тихой избавительницы» - смерти. «Вырождение» - так, к слову, назвал свою знаменитую книгу Макс Нордау, психолог, венгр, который еще в конце XIX века утверждал: человечество стремительно летит к гибели. Ущербность, апокалипсические предчувствия, мессианство, рождение «расы господ» и «сверхчеловеков». «Декаданс» звал болезнью, но говорил – он не противоречит таланту и даже гениальности. Музыкальность идиота, рифмы сумасшедшего, извращения дегенрата-художника, в отличие от дегенерата-преступника, проявляются не в убийствах и разбое – в опасных мечтах и стремлениях. Имел в виду, вообразите, Бодлера, Рембо, Верлена, Уайльда, даже Метерлинка и Ибсена. Верхарна, вообще, обозвал «нравственным кретином». От них, писал, как от заразы, должно защищаться. А ведь и весь «Серебряный век» русской литературы «вышел» из декаданса. Из упадка и вырождения. И первыми декадентами, читайте «вырожденцами», стали в России Бальмонт, Брюсов, Мережковский. И – наш «герой», Сологуб.
Незавидный удел - быть на шаг впереди
Аватара пользователя
Carrie White
Бывалый
Бывалый
 
Сообщения: 3753
Зарегистрирован: Чт дек 22, 2011 1:36 am
Откуда: Великий Новгород
Медали: 2
Пол: Женский
Соционический тип: Габен
Тип по психе-йоге: Паскаль (ЛЭВФ)
Темперамент: Меланхолик
Профессия: Кондитер

Закройте все окна и двери - летит белая простыня

Сообщение Carrie White » Вс сен 23, 2012 12:50 am

Домик на Васильевском
У него не было детей, но он их любил. Нежно любил чужих детей и их же – жестоко порол. Розги считал альфой и омегой воспитания. Об этом помнил я, стоя у чистенького. Уютного двухэтажного домика на углу 7-й линии и Большого проспекта, смотря на выпархивающих из дверей детишек и их счастливых родителей. Был час, когда они забирали из детского сада своих чад – уж какое по счету непоротое поколение нашей страны? А между тем каких-то 100 лет назад в этом доме, где располагалось Андреевское народное училище, явственно попахивало как раз свежими, отлично вымоченными розгами. Днем попахивало. А по вечерам, пардон, конечно, за сравнение, «попахивало» отличными стихами. Ибо в двери этого дома входили Бальмонт, Брюсов, Куприн, Зайцев, Кузмин, Вячеслав Иванов, Мережковские, молодой Блок. Поразительно, но блока, издавшего уже книгу стихов, более известные тогда поэты Шуф, Вентцель, Уманов-Каплуновский, Рафалович, Мейснер, Коринфский, которые тоже бывали тут, снисходительно звали «сумасбродным декадентом» и категорически не хотели принимать в свой круг. К счастью, его охотно принимал здесь учитель математики, к которому и сходилась вся русская литература. Ведь в домике на Васильевском восьмой год и служил, и обитал в казенной квартире Федор Кузьмич Тетерников. Учитель-инспектор и – крупнейший поэт Федор Сологуб. Кстати, по роли и значению в русской словесности XX века его у же тогда можно было назвать и «учителем» и «инспектором» ее.
Вообще фамилия его была Тютюнников, в Тетерниковых его предки превратились позже. А псевдоним «Федор Сологуб» ему, не особо трудясь, придумал забытый ныне поэт Минский. Тоже декадент. То ли в редакции «Северного вестника» придумал, то ли в знаменитой гостинице «Пале-Рояль». Назвал «по неудачной ассоциации», как пишет Зинаида Гиппиус. На авторство псевдонима претендовал и театральный критик Аким Волынский. Через много лет, в 1924-м, на собрании по случаю сорокалетия творческой деятельности Сологуба, он со сцены Александринки скажет: «Примите, дорогой друг, приветствие от вашего литературного крестного отца. Мне выпало на долю дать вам псевдоним, который прославил вас в литературе». А тогда как раз в «Пале-Рояле» Минский и познакомил Сологуба с Зинаидой Гиппиус – уже законодательницей мод в литературе. «Как вам понравилась наша восходящая звезда? – спросил ее Минский, когда Сологуб, торопливо простившись, ушел. – Можно ли вообразить менее «поэтическую» наружность? Лысый, да еще каменный… Подумайте!» «Нечего и думать – фыркнула Гиппиус. – Отличный: никакой ему наружности не надо. И сидит – будто ворожит: или сам заворожен». Сологуб Зинаиде несомненно понравился, она назовет его скоро ни много ни мало «одним из лучших русских поэтов и русских прозаиков». И, несмотря на довольно склочный характер, на нетерпимость ко всему и вся, будет дружить с ним – «кухаркиным сыном».
Он, если уж точно, «кухаркиным сыном» не был – был сыном крепостного украинского портного и русской прачки. Ходил, правда, слух, что дед поэта был внебрачным сыном какого-то помещика Иваницкого, что, дескать, поэт был «не из простых». Но Сологуб гордился другим, тем, что «сам себя сделал». «Селф мэйд мэн», как сказали бы нынешние, непоротые. Десять лет после Учительского института преподавал математику в провинции. Рвался в столицу. Наставника своего забрасывал письмами «Нужен ли мне Петербург как средство развития таланта, или никаких талантов у меня нет… Как это определить? Поверить в свои неудачи и сжечь свои труды? Поверить в свои мечты?..» Словом, сначала его возьмут учителем в столичное Рождественское училище, а потом как раз в Андреевском, он «вырастет» до инспектора. «Превосходным», кстати, был педагогом. Так все говорили.

В этом фрагменте уже заметна третья воля – сомнения «есть ли у меня талант?» и четвертая эмоция – сам в себе не чувствовал поэтической наклонности, вошел в уже сформировавшееся поэтическое течение, даже псевдоним не сам себе придумал. Надо сказать, что четвертая функция при всей своей хамелеоновости, не слепо копирует то, что ей дают, а может обнаружить неведомый скрытый потенциал. При этом подключаются вышестоящие функции. Как четвертая логика и высокая эмоция, усвоив какую-то логическую концепцию, способна, не меняя логической структуры и не споря с ней, расцветить ее яркими красками, украсить различными виньетками, тем самым популяризовав и сделав привлекательной, так и четвертая эмоция с высоко стоящей логикой, попав в поэтическую среду, с большой вероятностью станет теоретиком поэзии. А если и привнесет что-то новое, то это, скорее, будут структурные нововведения, чем обогащение палитры образов.
Что касается его характеристики, как отличного педагога, тут пока нельзя дать однозначного ответа – первая его логика или вторая. Потому что стиль преподавания может быть как авторитарным (1Л), так и демократическим (2Л). Первый, что называется, «разжевать и в рот положить» - доступно, но уязвимо для выпадов «слишком умных» учеников, желающих поспорить (не от этого ли, помимо прочего, защищала угроза телесных наказаний?), второй предполагает совместное интеллектуальное творчество, но поскольку большинство людей все же имеет четвертую – «ленивую и нелюбопытную» логику, такое творчество может для них показаться слишком утомительным.
А розги, а порки? Не знаю. Какая-то патология, нечто темное, нутряное. Учитель, тонкий поэт, знаток человеческих душ и – не только сторонник телесных наказаний – теоретик порки, горячий исполнитель экзекуций. Болезнь, не иначе. Добро бы сам не знал розог, так нет же – били его нещадно. В семье в ходу были слова: «плюха», «дура», «хоть бы они все передохли, подлецы». Поэта секли ежедневно, ставили в угол на колени, драли за уши. Пороли даже за кляксы. Уже в институте ему было неловко раздеться на медосмотре, ибо спина его была исполосована. А последний раз высекли, когда когда он был уже учителем, в 22 года; всыпали 100 ударов в спину по настоянию матери за кражу яблок в чужом саду. Скажете – ужас?! Но нет, он сам написал потом, что на душе сразу стало спокойно: «провинился, да за то и поплатился». Хотя на деле все было даже сложнее. Он, пишут, испытывал мазохистское удовольствие от порки. Сестра его Ольга, регулярно спрашивая в письмах, били ли его, напоминала: «Ты пишешь, что маменька тебя часто сечет, но ты сам знаешь, что… когда тебя долго не наказывают розгами, ты бываешь раздражителен и голова болит». А сам он в статье «О телесных наказаниях» не только проговорился о «приливе крови к некоторым органам», но и от странном наслаждении от порки. Эта огромная статья, хоть и не законченная, была написана им в 30 лет. В ней было все: теория порки, исторические экскурсы, анализ ощущений. «Нужно, - твердо писал он, - чтобы ребенка везде секли – и дома, и в школе, и на улице, и в гостях… Дома должны пороть родители, старшие братья и сестры, няньки, гувернеры и даже гости. В школе.. учителя, священник… сторожа, товарищи… В гостях за малость пусть его порют, как своего. На улицах надо снабдить розгами городовых: они тогда не будут без дела»…
Во «педагогика»! Привет Песталоцци, Макаренко, Симе Соловейчику! Хотя ненависти к ученикам Сологуб, кажется, не испытывал. «Чувствовалась в нем затаенная нежность, которой он стыдился, - вспоминает Тэффи. – Вот… прорвалось у него как-то о его учениках: «Поднимают лапки, замазанные чернилами»… Нежность души своей, - пишет она, - он прятал. Он хотел быть демоничным». Может, это ответ? Может, «демонизма» ради он скоро захочет выпороть публично и ту, которая вот-вот станет его женой?.. Шутка ли?
Все в нем, в «подвальном Шопенгауэре», было противоречиво. Лирический поэт и… автор толкового учебника по геометрии; радушный хозяин… и «кирпич в сюртуке», по словам Василия Розанова, философа. Наконец писатель, выпустивший душный, но великий роман «Мелкий бес», где просто размазал мещанство, и – сам просто «купавшийся» в мещанстве. В классическом, я бы сказал, в ритуальном мещанстве…
Квартиру его в училище вспоминают многие. Визжавшую, например, входную дверь, которая захлопывалась при помощи блока – в конце веревки ездила вверх и вниз бутылка с песком». Художник Добужинский пишет про обои в цветочек, фикусы в гостиной, мебель в чехлах. Зайцев, молодой тогда писатель, наезжавший из Москвы, пишет о рододендронах, о разноцветных лампадках в углах, о кисловато-сладком запахе всюду и о «тусклой хозяйке» дома (сестре Сологуба – Ольге). Ольга зарабатывала шитьем, хотя окончила повивальный институт, и одно время на дверях их квартиры висела табличка: «Акушерка Тетерникова». Надежда Тэффи отзовется о ней: «Плоскогрудая, чахоточная старая дева, брата обожала и побаивалась, говорила о нем шепотом». Секретничала с Тэффи: «Хотелось мне как-нибудь проехаться на империяле, да «мой» не позволяет. Это, говорит, для дамы неприлично…» Впрочем, слово «побаивалась» делите на два. Ведь именно Ольга, когда умерла их мать, взяла, пишут, на себя роль «женщины-палача» - сама стегала розгами будущего классика. Это правда! Но после смерти горячо любимой сестры (а умрет она в 1907-м) все в жизни Сологуба изменится кардинально. Во-первых, его станут выгонять из училища и потребуют освободить квартиру (кажется, тогда он бросит учительствовать). А во-вторых, после смерти Ольги сильно изменятся у поэта и представления о том, что для женщины прилично, а что, извините, неприлично.
Хозяином, кстати, Сологуб был щедрым и приветливым. В квартире на 7-й линии любил ходить вокруг стола и «потчевать» гостей: «Вот это яблочко коробовка, а вот вам анисовка. А это пастила рябиновая». Смущал «загробный голос», когда поминутно приговаривал: «Кушайте, господа! Прошу вас, кушайте!..» Выглядел лет на 20 старше. Лицо у него было бледное, безбровое, около носа бородавка, жиденькая бородка, - писала Тэффи. – Он никогда не смеялся». Бородавка, которую поминают едва ли не все, портила его. Сомов, художник, рисуя Сологуба, ее старательно затушевал. А поэт Фофанов, кем Сологуб восхищался, тот прямо предложил ему как-то вырвать ее «к чертовой матери», когда, подвыпив, они выходили из одной редакции. «Знаешь, - сказал, - тебя очень бородавка портит, дай-ка я ее вырву». «Ну, и вправду начал вырывать», - рассказывал Сологуб, да руки у пьяного дрожали, никак захватить ее не мог.

Любовь к порке навевает мысли одновременно о первой (жестокой), и о третьей (мазохизм) физике. В то же время, «легко и непринужденно» переносить побои может только не доминирующая физика. Я думаю, это не тот случай, когда стоит гадать. Верно, что какие-то перверсии могут быть психотипически предопределены (садизм Дюма и Аристиппов, мазохизм Руссо и Августинов) без всяких внешних травмирующих факторов. Но верно и обратное – не психотипом единым… Кроме того, порку наш герой видит не наказанием, а весьма полезной для здоровья процедурой, это, мол, для их же блага.
А уж подогнать громоздкую теоретическую базу (1Л) под правомерность телесных наказаний (3В?), с ремаркой, что это полезно (2Ф) – очень в духе Платона.
Далее говорится о противоречивости и прямо произносится слово «мещанство» (что, конечно, не повод сразу записывать в «мещане», но классический мещанский вкус частый симптом третьей воли. Да и четвертая эмоция не способствует выработке собственных эстетических предпочтений). Чистота и аккуратность, умение угостить гостей – все это тоже говорит о второй физике.
Незавидный удел - быть на шаг впереди
Аватара пользователя
Carrie White
Бывалый
Бывалый
 
Сообщения: 3753
Зарегистрирован: Чт дек 22, 2011 1:36 am
Откуда: Великий Новгород
Медали: 2
Пол: Женский
Соционический тип: Габен
Тип по психе-йоге: Паскаль (ЛЭВФ)
Темперамент: Меланхолик
Профессия: Кондитер

Закройте все окна и двери - летит белая простыня

Сообщение Carrie White » Вс сен 23, 2012 1:00 am

Что еще? Как всякий бедный учитель, любил рестораны, и его часто можно было видеть то в кафешантане «Аполло», где они с Чулковым и Блоком распивали бутылочку-другую, то в ресторане «Кин» - в той же компании. Любил слегка «подворовывать» в литературе, даже признавался в плагиате. Та же Тэффи говорила: он переделал (фактически украл) ее стихотворение «Пчелка». Когда она упрекнула его в этом, услышала: это «нехорошо тому, у кого берут, и недурно тому, кто берет». Вряд ли она «клевещет», ибо на старости лет он и сам сказал: «Я, когда что-нибудь воровал, никогда печатно не указывал источников. И забавно… меня не могли уличить в плагиате». Разумеется, он не переписывал чужих книг – заимствовал по чуть-чуть. Он вообще скажет потом нечто ошеломляющее: «Новым Пушкиным, - шепнет, - будет только такой поэт, который беззастенчиво и нагло обворует всех своих современников и предтечей…»Наконец, никогда не говорил о житейском. Впрочем, и о нежитейском не говорил. На «Башне» Вяч. Иванова, где, по одной из версий, он встретится с будущей женой Анастасией Чеботаревской, после чтения Брюсовым стихов о «тайнах загробного мира» его спросят: «Ну а вы, Федор Кузьмич, почему не скажете своего мнения? Ведь какая тема – загробный мир». «Не имею опыта», - утробно отрежет он. Через 15 лет, когда жена Сологуба покончит с собой, тема «загробного мира» станет ему гораздо ближе. Он даже попытается математически высчитать – есть ли жизнь после смерти, встретит ли он на том свете ее, любимую Настичку?

Обратите внимание: здесь и третья воля (воровство), и четвертая эмоция (воровство не чего-нибудь, а стихов, и воровство от неспособности – или некоторой сложности породить что-то свое в этой области. Кроме того, пренебрежительное отношение к продуктам чьей-то эмоциональной деятельности – ну, подумаешь, стихи какие-то). И первая логика – весьма смелые, хоть и спорные умозаключения, не предполагающие спора. А поскольку первая функция – это главное «оружие», то, что первым подключается в экстеремальной ситуации и при жизненных потрясениях, то его попытки математически высчитать вероятность встречи с женой в загробном мире выглядят вполне закономерными. Ну и, оказывается, и Платоны любить умеют.
Знакомство с Настичкой (по версии, правда, Чулкова) случилось в одном из ресторанов на Невском. Осенью 1908-го поэты повально увлеклись писанием каламбуров, и Сологуб, шутя, предложил основать соответствующее общество. В «отцы-основатели» пригласили Блока, Эрберга и как раз Чулкова. Как-то утром, пишет Чулков, Сологуб «пресерьезно объявил, что необходимо петербургским «каламбуристам» сняться у знаменитого фотографа Здобнова». Вызвали Блока и Эрберга и отправились на Невский. Потом отправились в ресторан – завтракать. Выяснилось, что ни один из них уже «не склонен» работать в этот день. Пошли в другой ресторан – обедать. И вот туда-то пригласили уже знакомых дам, в том числе и Чеботаревскую. Обед, видимо, легко перешел в ужин, ибо Чулков пишет: «Кажется, в тот же вечер определилась судьба ее и Федора Кузьмича». Есть, впрочем, и третья версия, не столь «ресторанная». Просто Чеботаревская, а она, поучившись в Париже, стала работать в «Журнале для всех», готовя какой-то справочник о писателях, обратилась и к Сологубу: не заполните ли анкетку? Так, видимо, и познакомились.
Но Невский, Невский в их судьбе свою роль сыграет. Даже не сам Невский – два соседних дома на нем. В первом из них, в доме 42, в каком-то кафе, собрались однажды Сологуб, Блок, Чеботаревская, поэтесса Вилькина, Чулков и, прошу прощения, какая-то проститутка – «новая подруга Блока». Людмилу Вилькину заманят в кафе именно проституткой, которую та хотела видеть. Вилькина сначала не решалась дотронуться до ее стакана – боялась заразиться, потом, напротив, начала вдруг целовать ее, прямо-таки влюбилась в нее. Навеселе, всей компанией отправились в меблированные комнаты. Там Вилькина упала на большую кровать и закричала: «Я лежала, я лежала на этой кровати. Засвидетельствуйте все, что я лежала». Ей, видимо, почудилось, что она тоже падшая. «Затем, - пишет Чулков, - нас разделили. Сологуб потребовал: чтобы получить долг с Чеботаревской, он должен был ее высечь. Мы с Вилькиной бежали в ужасе от этого разврата…» Высечь 33-летнюю женщину! Фантазия?! Впрочем, дальше мрак: какой долг был за ней, состоялась ли скандальная «порка» или это была лишь пикантная шутка загулявшего поэта – неясно. Известно другое. Через 3 месяца Сологуб и Чеботаревская стали встречаться постоянно. И встречались, представьте, в соседнем доме, в доме 40, прямо над книжным магазином Суворина. В письме от 3 июля 1908 года Сологуб зовет Чеботаревскую туда, напоминая: «где мы пили оршад». И называет Анастасией Николаевной. А уже в следующем послании, чуть ли не на другой день, анахорет и «кирпич в сюртуке» неузнаваем – Чеботаревскую зовет «милая Настичка», а заканчивает и вовсе легкомысленно: «Целую, - пишет, - все и еще что-нибудь…»

Здесь и далее обратите внимание на ту легкость, с какой «кирпич в сюртуке» преобразился. Такая метаморфоза возможна только с четвертой эмоцией – до «сухаря» еще попробуй достучаться. Вероятно, у Настички эмоция была первая, вот она и «взяла над ним шефство» в эмоциональной сфере. Даже, возможно, она была Пастернаком, во всяком случае, эмоция у нее была первая, а физика низкая.
Незавидный удел - быть на шаг впереди
Аватара пользователя
Carrie White
Бывалый
Бывалый
 
Сообщения: 3753
Зарегистрирован: Чт дек 22, 2011 1:36 am
Откуда: Великий Новгород
Медали: 2
Пол: Женский
Соционический тип: Габен
Тип по психе-йоге: Паскаль (ЛЭВФ)
Темперамент: Меланхолик
Профессия: Кондитер

Закройте все окна и двери - летит белая простыня

Сообщение Carrie White » Вс сен 23, 2012 1:09 am

«Рада за вас, моя хорошая, - напишет Чеботаревской через две недели одна из ее подруг, - ничего, что трудно подчас уступать, без этого нельзя, одинаковых индивидуальностей нет, а Сологуб слишком крупная и положительная сила… Его нужно любить, и он стоит этого…» А еще через три недели Настичка переедет к Сологубу. Официально мужем и женой они станут лишь в 14-м году.

«Пляски»… Дневные и ночные
«Писатель должен быть самолюбив, должен… - говорил Сологуб. – Только многие это скрывают. И я тоже. Но в глубине души я всегда недоволен и неудовлетворен. Какие бы хорошие статьи обо мне не писали – я недоволен, если меня считают ниже Шекспира». Говорил это, кстати, без всякой иронии. Шекспиру подражал он еще в институте, где его, смеясь, звали «поэтом» и говорили: «Читает Шекспира: прочтет и подражает». Шекспир для него – «пунктик». Он и за три года до смерти, вроде бы шутя, скажет: «Как ни пиши, а лучше Шекспира не напишешь. Писать же хуже, чем он, нет смысла. Что делать? Ложись да помирай…»
Помирать не собирался. Напротив, сойдясь с Настичкой, начал вторую, новую и, прямо скажу, искрометную жизнь. Друзья, знакомые, современники, даже литературоведы ныне делят его жизнь пополам: до и после женитьбы. Ходасевич, поэт, позже утверждал: Чеботаревская – двоюродная сестра Луночарского. Не знаю, так ли это, но быт Сологуба она, по словам Тэффи, «перекроила по-ненужному». То есть, «по-нужному» для нее – для Настички.
«Быть вдвоем – быть рабом», - любил повторять он, до того – стойкий холостяк. Теперь же Чеботаревская вечно «напевала» ему: «Отчего мы не встретились раньше!» И сравнивала их со «слепыми бабочками». Он же, в письмах называвший ее «милая плакса», «дерзилочка»», стал звать ее странным словом «Малим»:

В небе ангелы сложили
Имя сладкое Малим
И вокруг него курили
Ароматом неземным…

Кажется, ему нравилось быть рабом ее, ведь с приходом ее «грубая и бедная» жизнь поэта не могла не превратиться, как она и хотела, в «сладостную легенду». Теперь в жизнь его ворвались букеты, премьеры, ужины на много персон, балы и даже домашние маскарады. Настоящий «салон» Сологуба. Он был от него в восторге. Сестра Чеботаревской Ольга, посетив Настю, записала: «Очень занята своим устройством и хозяйством, с Сологубом простой, дружеский тон… Настя, конечно, его обрабатывает в своем стиле, заставляет продавать старомодную красную бархатную мебель и покупает новую «ампир, вие-роз»… но он всеми силами держится и борется за это свое старье…» Жена Алексея Толстого, Софья Дымшиц, вспоминала о Насте как о «хозяйке, окружавшей смешным и бестактным культом почитания своего супруга, который медленно и торжественно двигался среди гостей, подобный самому Будде». А Блок, получая приглашения на вечера Сологуба, писал: «Я не знал, куда от них спастись». Но ходил! Более того, чувствовал себя здесь столь непринужденно, что однажды затеял даже натуральную борьбу. «Боролся с разными людьми, с Дымовым, который уложил его на обе лопатки; это была не симуляция, а подлинное единоборство, которому оба предавались прямо-таки со страстью». На одном из костюмированных балов в доме Сологуба хозяин нарядился в костюм римского сенатора, Волошин оделся «тибетцем», Толстой – Вакхом в леопардовой шкуре, а Тэффи вакханкой. Более обнаженной, чем одетой, ворчал Фидлер, литератор. «Она, - записал он в дневнике, - столь цинично позволяла касаться различных частей ее тела и сама столь бесстыдно хватала других, что я был безмерно счастлив, что не взял с собой дочь». Зло добавил: «В разных углах дивана сидели и обнимались парочки». Разочарованно присовокупил: «не переступая, впрочем, запретной черты…» И уж совсем разобидевшись, закончил: ужин подавали только в пять утра, и он оказался столь скудным, что многим ничего не досталось. Ему, видимо, не досталось…
Теперь в «салоне» Сологуба толклись не только поэты – антрепренеры, импресарио, репортеры, «кинематографщики». Художники встречались здесь с политиками, эстрадные актрисы – с философами. Бывали Блок, Бальмонт, Сомов, Зелинский… Почти не вылезал отсюда Северянин (не вылезал из какой-то турецкой комнаты, где убалтывал понравившихся ему актрис до «бессловесных поцелуев»). Северянина ведь чуть не за ручку ввел в поэзию именно Сологуб. А когда собирались только поэты, Сологуб, как и прежде, заставлял их читать стихи по кругу. Потом по второму кругу, по третьему. Когда кто-нибудь говорил, что у него нет третьего стихотворения, мрачновато упорствовал: «А вы поищите в кармане, найдется…» Тэффи однажды в качестве третьего стихотворения прочитала пушкинское «Заклинание». «Никто не слушал, - пишет. – Только Бальмонт при словах «Я жду Леилы» чуть шевельнул бровями. Но когда я уходила, Сологуб промямлил в дверях: «Да, да, Пушкин писал хорошие стихи»…» Пушкин-де – не Шекспир. Не потому ли в другой раз, как пишет уже Ахматова, он вдруг «наскочил» на Пушкина: «Этот негр, который кидался на русских женщин!..» Спорить с ним умела лишь Оленька Судейкина, актриса, танцовщица, в которую Сологуб был перманентно влюблен. «У вас тоже так сказано!» - кокетливо напирала она, и Сологуб умолкал: «Ну что ж, и у меня бывают промахи»…
Теперь повести и рассказы свои Сологуб писал вдвоем с женой, хотя поначалу и скрывал это. «Так не чувствовалось в них даже дыхания Сологуба, что многие, в том числе и я, - вспоминала Тэффи, - решили, что пишет их одна Чеботаревская. Догадка подтвердилась». Он и сам признается потом, что печатал под своим именем вещи Настички – так больше платили. Презирал критику, поднимавшую «шум и бум» из-за небрежно написанных «пустяков». «Что мне еще придумать? – огрызался. – Лысину позолотить, что ли?..» А Чеботаревская, хорошая переводчица – она первой в России перевела роман Стендаля «Красное и черное», - тоже по-своему защищаясь, стала , по словам Северянина, делить людей на «приемлемых» и «отторгнутых». «В своем боготворении Сологуба , сделав его волшбящее имя для себя культом, со всею прямотою и честностью своей натуры она оберегала и дорогого ей человека, и несравнимое имя его, - пишет Северянин. – Всю жизнь, несмотря на врожденную свою кокетливость, склонность к легкому флирту и болезненную эксцессность, она оставалась безукоризненно верной ему. «Поверьте, - говорила, - я никогда и ни при каких обстоятельствах не могла бы изменить Федору Кузьмичу»».
Северянин и поверил, но мы, зная уже невнятную «проговорку» Ахматовой, что Чеботаревская убила себя из-за какой-то любовной истории и что в смерти ее как-то виноват поэт Кузмин, верить поостережемся. Впрочем, Сологуб, не подозревая ни о чем, платил ей верностью на деле. И если на «вакхических вечерах», в кругу ближайших друзей он и «истомлял» себя какой-нибудь «утонченкой», то дальше «неги», уверял Северянин, дело не шло…
Вообще, о «милой Настичке» чаще вспоминали нехорошо. Говорили, что она создала вокруг мужа «атмосферу беспокойную и напряженную». Георгий Иванов высмеивал в ней именно беспокойство. «О чем? О всем. Во время процесса Бейлиса, в обществе безразличном, хватала за руки каких-то незнакомых ей дам, отводила в угол каких-то нафаршированных Уайльдом лицеистов и, мигая широко открытыми глазами, спрашивала: «Слушайте. Неужели его осудят? Неужели посмеют?» - «Дда… ваазмутительно…» - бормотал лицеист, стремясь от нее отделаться. Но она не отпускала. Говорила еще быстрее, еще беспокойнее. То, что собеседник глуп и безучастен ко всему на свете, кроме своего пробора, не замечала. Он сказал «возмутительно», ну конечно, он тоже возмущен, в нем тоже беспокойство. Беспокоилась и по пустякам. С той же легкостью, с какой находила мнимых друзей, видела повсюду мнимых врагов. «Враги», естественно, стремились подставить ножку Сологубу… Донести в полицию (о чем? Ах, мало ли, что может придумать враг!). И ей казалось, что новый рыжий дворник – сыщик, специально присланный следить… И чухонка, носящая молоко, вряд ли не подливает сырой воды «с вибрионами» нарочно…» «Милая Настичка» и покончит с собой, говорили, не из-за «циркулярного психоза», как установлено ныне, а именно из-за боязни, что и мужа ее расстреляют, как расстреляли Гумилева…
Незавидный удел - быть на шаг впереди
Аватара пользователя
Carrie White
Бывалый
Бывалый
 
Сообщения: 3753
Зарегистрирован: Чт дек 22, 2011 1:36 am
Откуда: Великий Новгород
Медали: 2
Пол: Женский
Соционический тип: Габен
Тип по психе-йоге: Паскаль (ЛЭВФ)
Темперамент: Меланхолик
Профессия: Кондитер

Закройте все окна и двери - летит белая простыня

Сообщение Carrie White » Вс сен 23, 2012 1:12 am

Поэтов молодых Сологуб, став мэтром, не жаловал. «Ободрять молодых? – похохатывал. – Да их надо истреблять, наглецов!» Когда из Москвы приехал какой-то присяжный поверенный, он издевался над ним весь вечер. «Ну а теперь московский присяжный поверенный прочтет нам свои стихи». Или: «Вот какие стихи пишут московские присяжные поверенные». Выходило обидно, и всем было неловко. А влюбленному в него Мандельштаму вообще отказал в разговоре. Мандельштам, напечатавшись в «Аполлоне», позвонил Сологубу, желая приехать к нему. «Зачем это?» – осадил его Сологуб. – «Чтобы прочесть стихи». – «Я их уже читал». – «И услышать ваше мнение…» - оробел Мандельштам. «Я не имею о них мнения», - отрезал. Потом, правда, узналось: мнение о нем он, конечно, имел и нелестно прозвал Мандельштама «поэтессой».
Молодых писателей не жаловал, зато обожал молодых женщин. Когда Евреинов и Фокин поставили пьесу Сологуба «Ночные пляски», то в ней должны были танцевать 12 полуобнаженных королевен-босоножек. Спектакль был оригинален во всем. Вместо актеров в нем, например, были заняты поэты, художники, драматурги. Короля Басурманского играл Толстой, а короля Зельтерского Гумилев. Играли Билибин, Бакст, Кустодиев, поэты Городецкий и Потемкин. Одну из «босоножек» изображала Судейкина. Сологуб посвятил ей экспромтик:

Оля, Оля, Оленька,
Не читай неприличных книг.
А лучше ходи совсем голенькая
И целуйся каждый миг!..

Глупость, конечно, но на «живого трупа» он, как видите, уже давно не походил. Он даже поставил Оленьку в пример другой красавице, поэтессе Крандиевской. «Не будьте буржуазкой, - станет подначивать ее, - вам, как и всякой молодой женщине, хочется быть голой… Хочется плясать босой. Берите пример с Олечки… Она вакханка… И это прекрасно».
Красавица Крандиевская, в которую влюблялись уже и Бунин, и Бальмонт, не согласилась. Но она еще пожалеет об этом, вспомнив Сологуба, когда он буквально выживет из города ее и Толстого, чьей женой она станет. Из-за «хвоста» выживет. Ну, очень смешная история.

Не знаю, кому как, но лично мне в этом видится не порнография, а как раз-таки склонность второй физики к нудизму. Какое-то совсем не пошлое, несмотря на обнаженку, веселье и праздник (раблезианский карнавал).

Продолжение следует...
Незавидный удел - быть на шаг впереди
Аватара пользователя
Carrie White
Бывалый
Бывалый
 
Сообщения: 3753
Зарегистрирован: Чт дек 22, 2011 1:36 am
Откуда: Великий Новгород
Медали: 2
Пол: Женский
Соционический тип: Габен
Тип по психе-йоге: Паскаль (ЛЭВФ)
Темперамент: Меланхолик
Профессия: Кондитер

Закройте все окна и двери - летит белая простыня

Сообщение Neofit » Вс сен 23, 2012 12:37 pm

Керри, ты великолепно пишешь!
Подобные материалы я видел в "Журнале научного соционического общества"
viewtopic.php?f=499&t=22114
Пошли свои заметки в этот журнал! :add17 :add17 :add17
Хорошо быть пессимистом: ты либо прав, либо приятно удивлен.
Аватара пользователя
Neofit
Местный
Местный
 
Сообщения: 1651
Зарегистрирован: Пн апр 25, 2011 8:05 pm
Откуда: Санкт-Петербург
Медали: 2
Пол: Мужской
Соционический тип: Робеспьер
Тип по психе-йоге: Руссо (ЭЛФВ)
Темперамент: Флегматик

Закройте все окна и двери - летит белая простыня

Сообщение Carrie White » Вс сен 23, 2012 9:36 pm

Neofit, спасибо, правда я ничего не поняла, как заявки подавать и т. п. Буду курить матчасть.

Продолжение:

Мэтр и… обезьяна
Да, женитьба разделила жизнь поэта на две половины: до и после нее. Но кто бы знал, что она расколет на два лагеря и весь Петербург? И знаете из-за чего? Из-за обезьяньего хвоста. «Громыхательная история!» - как выразится одна дама в салоне Сологуба.
Вообще, анекдоты, розыгрыши, остроты и шутки у Сологуба ценились. Он и сам, женившись, любил и умел смешить – напрасно Тэффи говорила, что он никогда не смеялся. Еще как смеялся! «Мы вообще почти все время хохотали, - пишет тот же Фидлер, причем громче и искреннее других – Сологуб (широко открывая рот, так что дыра, образованная двумя отсутствовавшими верхними зубами, прямо-таки зияла). Я убежден, - заканчивает он, - что человек, способный так невинно, непосредственно, от души смеяться, не может обладать злым сердцем…»
Смеялись, например, над «теоремами» Сологуба. Он мог вдруг огорошить гостей: «Знаете, сегодня будет скандал!» Почему? Как? – вздрагивали все. «А это такая теорема, - хитро щурился наш «математик». – «где люди, там скандал». Обратная: «Где скандал, там люди». Противоположенная: «Где нет людей, нет скандала». Обратная: «Где нет скандала, нет людей». Другая «теорема» была про водку: «Где люди, там водка». Иногда шутил рискованно: свет выключал. Стоило гостям перейти в зал и с коньяком развалиться на диванах, а то и на диванных подушках, разбросанных на полу, как свет неожиданно гас. Наступала нервно посмеивающаяся, истомно вздыхающая, «мягко поцелуйная» тишина. А когда хозяин поворачивал выключатель, яркий свет «заставал каждого в позах, могущих возникнуть только без света». Смеху, стыда, румянца, лепета оправданий не было конца. И лишь однажды всем стало вдруг не до смеха.
Как раз из-за хвоста. Готовясь к очередному маскараду, у Сологуба, Ремизов, писатель, вроде бы сказал: «Мне бы только дали обезьяний хвост, вот я и буду обезьяна». А Сологубы, не знаю уж зачем, но как раз тогда одолжили у своих знакомых две обезьяньи шкурки. Все бы ничего, но Алехан Толстой, любитель проказ, возьми, да и оторви у шкурок хвосты. Один и прицепил Ремизову.
Вообще Ремизов, «фантасмагорист с колдовской прослойкой», задолго до этого маскарада «сочинил» некое шутовское общество – «Обезьянью Великую и Вольную Палату». «В палату, - вспоминал потом К. Федин, - выборы производил сам Ремизов, носивший звание «старшего канцеляриуса», в то время как сочлены величались кавалерами, князьями, епископами и другими титулами, иногда лестными, иногда нет, вроде «великого гнида»».
Пушкинист Щеголев звался «старейшим князем», беллетрист Шишков – «князем Бежецким и Сибирским». Палата, надо сказать, не устраивала собраний, существовала только в фантазии Ремизова. Он играл так, как бы «про себя». Кавалерами Обезьяньего ордена были Бенуа, Сомов, Бердяев, Добужинский. Что перечислять, Ахматова, уезжая в Москву в голодные годы, взяла свою «обезьянью грамоту», чтобы продать ее в случае нужды. Короче, «Всешутейский собор» был создан, не хватало малого – натурального хвоста.
Кражу хвоста в доме Сологуба вспоминали потом по-разному. Чулков пишет, что Ремизов потребовал для костюма не хвост, а всю обезьянью шкуру. Чеботаревская достала ее, но отдала, предупредив: обращаться с ней бережно. «Представляете себе ее ужас, - пишет Чулков, - когда любитель шуток явился на вечер в своем обыкновенном пиджаке, из-под которого торчал обезьяний хвост… Сам хитрец, - пишет Чулков, - вышел сух из воды. Но вокруг «хвоста» разыгрались страсти. Полетели письма с взаимными оскорблениями»…
Скандалу этому посвящены сегодня чуть ли не книги, но истины и ныне не знает никто. Вроде бы накануне маскарада у Сологубов у Толстых был «вечер ряженых». И именно для него Чеботаревская раздобыла шкурки. Жена Толстого, Соня Дымшиц, в неопубликованных мемуарах пишет, что хвосты от шкурок отрезали не Толстой или Ремизов, а Александр Бенуа, который, несмотря на возраст, был «довольно авантюрным человеком». Хвосты он якобы отдал мужчинам, а шкурки женщинам, которые заворачивались в них. И именно в этих «костюмах» все назавтра отправились к Сологубам.
Можно долго рассказывать про «алиби» Бенуа, про взаимное кивание друг на друга, наконец, даже про «третейский суд», который был учинен по этому поводу и где арбитром был сам Блок. Но, кажется, сыр-бор разгорелся даже не из-за вражды Толстого и Сологуба – исключительно из-за их жен, которые скрытно, но яростно ненавидели друг друга. Короче, как бы то ни было, Сологуб стал требовать, чтобы Толстого не «принимали» в знакомых домах. В журналах заявлял: он не станет «работать с ним в одних изданиях. «Если Сологуба приглашали куда-нибудь, он требовал, чтобы туда не был приглашен «этот господин»». Словом, Толстой, тогда еще не «генерал» от литературы, бороться с мэтром не смог и покинул Петроград.
Эх, знали бы они, что судьба еще посмеется над ними?! Они еще будут жить не только на одной улице – в одном подъезде. Только Толстой будет бронзовеющим на глазах воспевателем нового режима, а Сологуб тем же режимом уничтожаемым. Недаром скажет потом парадоксально: «Не доверяйте симпатичным людям. Надо доверять только несимпатичным».
А Блоку признается: «Хотел бы дневник вести… Но боюсь. Вдруг случайно как-нибудь подчитают. Или умру внезапно – не успею сжечь. А иногда до дрожи хочется. Но мысль – вдруг прочтут, и не могу». «О самом главном?» - переспросил Блок. «Да, - ответил Сологуб. – О страхе перед жизнью…»
Незавидный удел - быть на шаг впереди
Аватара пользователя
Carrie White
Бывалый
Бывалый
 
Сообщения: 3753
Зарегистрирован: Чт дек 22, 2011 1:36 am
Откуда: Великий Новгород
Медали: 2
Пол: Женский
Соционический тип: Габен
Тип по психе-йоге: Паскаль (ЛЭВФ)
Темперамент: Меланхолик
Профессия: Кондитер

Закройте все окна и двери - летит белая простыня

Сообщение Carrie White » Вс сен 23, 2012 9:41 pm

Босой учитель

«Овидий в снегах» - так назовет Сологуба поэт Вс. Рождественский. Он и был как Овидий в изгнании, только в изгнании внутри своей страны.
Революцию встретит настороженно. «Он приглядывался, - пишет Тэффи, - хотел понять и не понимал. «Кажется, в их идеях есть что-то гуманное, - говорил, вспоминая свою униженную юность и сознавая себя сыном трудящегося народа. – Но нельзя жить с ними, все-таки, нельзя!..»» Именно Тэффи скоро получит в Париже записку от него. На обрывке бумаги спешными, сокращенными словами значилось: «Умол. Помочь похлопоч. Визу погибаем. Будьте другом добр. Как были всегда. Сол. Чебот»…
Нет, не до и после женитьбы надо делить жизнь поэта, а до и после революции. Там слава крупнейшего поэта России, тут старичок с тряпкой вокруг шеи, тянущий на салазках гнилые шпалы-дрова для печки. Там он – центр культуры, здесь лишь по счастливой случайности его едва не забирают в ЧК. Наконец там он любящий и боготворимый муж, а после революции – вдовец, трагически потерявший жену…
Он будет забыт на восемь десятилетий. А ведь перед смертью скажет Чуковскому: «У меня ненапечатанных стихов – 1234». «Строк?» - переспросит тот. – «Нет, стихотворений. У меня еще не все зарегистрировано». Неактуальным он станет, напишет Иванов-Разумник, друг, и обвинит во всем «тупоголовых»: «Ужасные стихи Уткиных, Алтаузенов, Светловых – печатались; замечательные стизи Сологуба – складывались в стол». «Тупоголовыми» Сологуб называл большевиков и спорил с другом: сколько, интересно, продержатся они – 300 лет, как татары, или все-таки 200? Хотя и это не вся правда. Ведь до революции Сологуб не раз устраивал благотворительные вечера в пользу, представьте, «ссыльных большевиков». Помогал созывать на них шальных миллионеров – сам Митька Рубинштейн, главный из ни, бывал. Жалел, жалел большевиков, а вот они поэта не пожалеют!..
К новой власти внешне был лоялен, более того, с конца 1926-го возглавил Ленинградское отделение Союза писателей. Защищал писателей, помогал им, пикировался на заседаниях с «непроходимыми дураками». И… ждал «чуда» - свержения ненавистной власти. Так же точно, как в самый голод ожидал лета, чтобы уехать в деревню, где у него была, вообразите, корова. Видел в корове «спасение» от всего: и сытую жизнь, и, главное, если продать ее, - дорогостоящие заграничные паспарта для себя и жены. В прошении, написанном тогда же в «красное правительство», взывал: «Убедительно прошу Совет Народных Комиссаров дать мне и жене моей… разрешение при первой же возможности выехать за границу для лечения… В течение последних двух лет я подвергался ряду грубых, незаслуженных, оскорбительных притеснений, как, например: выселение как из городской квартиры, так и с дачи, арендуемой мною под Костромой… лишение меня 65-рублевой учительской пенсии; конфискование моих трудовых взносов по страховке… Кроме четверти фунта хлеба и советского супа, мы ничего не получаем». А закончил письмо и вовсе щемящее: дескать, если и тяжело быть лишним в чужой стране, то во много раз тягостнее «чувствовать себя лишним у себя дома, в стране, милее которой… нет ничего в целом мире». Ответа ждали больше года. И все это время Настичка, «блестя глазами», рассказывала каждому встречному, что скоро сбудется мечта ее – «вырваться из ада»… «То, что ад в ней самой, - пишет Георгий Иванов, - и никакой Париж «с белыми булками и портвейном для Федора Кузьмича» ничего не изменит, не сознавала. Отводила в сторону «друзей», оглядывалась… шептала: через десять дней…»
Ныне опубликовано постановление Политбюро ЦК РКП(б) от 20 декабря 1919 г. «Переданное т. Троцким ходатайство Сологуба о разрешении ему выехать за границу, – говорится в нем, - отклонить. Поручить комиссии по улучшению жизни ученых включить в состав обслуживаемых ею 50 крупных поэтов и литераторов, в том числе Сологуба и Бальмонта»… «Весной 1921 года, - пишет Ходасевич, - Луначарский подал в Политбюро заявление о необходимости выпустить за границу больных Сологуба и Блока. Ходатайство было поддержано Горьким. Политбюро почему-то решило Сологуба выпустить, а Блока задержать. 12 июля 1921 г. Постановление Политбюро было принято: «Разрешить выезд за границу Ф. Соллогуба», почему-то, с двумя «л» в фамилии». Луначарский, узнав об этом, отправил в Политбюро едва ли не истерическое письмо, в котором ни с того, ни с сего «потопил» Сологуба. «Аргументация его- пишет Ходасевич, - была приблизительно такова6 товарищи, что ж вы делаете? Я просил за Блока и Сологуба, а вы выпускаете одного Сологуба, меж тем как Блок – поэт революции, наша гордость… а Сологуб – ненавистник пролетариата, автор контрреволюционных памфлетов». Тогда-то «жонглеры» из Политбюро и вывернули все наизнанку: Блоку дали пропуск, которым тот не успел уже воспользоваться, а Сологуба, напротив, задержали. Говорят, эта история и стала причиной смерти Чеботаревской.
За жизь «милая Настичка» дважды покушалась на самоубийство. «Циркулярный психоз» - диагноз этот сомнений ныне не вызывает. «Заболевание это- пишет ее племянница, - выражалось в настойчивом желании покончить с собой… Внешне болезнь… совершенно не заметна – никаких странностей, ничего от «сумасшедшего», только бледность, вялость, угнетенный вид и одна навязчивая идея, которая хитро скрывалась от окружающих». И мать, а позже и сестра Чеботаревской также покончит с собой. Сохранилось, кстати, письмо настички накануне смерти: «Очень прошу тебя – приди сегодня к нам, я очень плохо себя чувствую, боюсь, что заболею, как тогда, и что делать – кто будет за мной ходить… Бедному Федору Кузьмичу, и так больному, со мной возиться не под силу…» После этого письма близкие стали просто дежурить около нее, но трагедии, увы, не предотвратили. Публика потом будет говорить, что она принесла себя в жертву, спасая Сологуба. Она-де решила, что после смерти Блока и Гумилева «судьба жертв искупительных просит» и должен быть третий большой поэт, который погибнет, - ее муж. И спасти его можно, лишь «пожертвовав собой»…
Незавидный удел - быть на шаг впереди
Аватара пользователя
Carrie White
Бывалый
Бывалый
 
Сообщения: 3753
Зарегистрирован: Чт дек 22, 2011 1:36 am
Откуда: Великий Новгород
Медали: 2
Пол: Женский
Соционический тип: Габен
Тип по психе-йоге: Паскаль (ЛЭВФ)
Темперамент: Меланхолик
Профессия: Кондитер

Закройте все окна и двери - летит белая простыня

Сообщение Carrie White » Вс сен 23, 2012 9:45 pm

Все случилось на дамбе Тучкова моста в холодный сентябрьский вечер 21-го года. «Зная состояние жены, Сологуб стерег ее, но иногда все-таки надо было выходить из дому за пайком или за гонораром. В одну из таких отлучек, - пишет свидетель, - Чеботаревская, надев валенки и наспех накинув на шею платок, выбежала из дому, добежала до моста, бросилась в Неву и с криком «Господи, спаси!» исчезла под водой». Георгий Иванов пишет иначе: «Без шляпы выбежала на дождь и холод, точно ее позвал кто-то. Женщина, работавшая в квартире, спросила – надолго ли барыня уходит. Она кивнула: «Не знаю». Может, правда не знала… Какой-то матрос видел, как бросилась с Николаевского моста какая-то женщина». Но точнее всех, если изучить все, что известно ныне, пишет Чулков: «Воспользовавшись тем, что Сологуб вышел в аптеку за бромом, она убежала из дому и бросилась с дамбы Тучкова моста в Ждановку». Именно – с Тучкова, и именно – в Ждановку, которая как раз здесь и сливается с Малой Невой…
На другой день, ничего не подозревая, к Сологубу зайдет поэт Оцуп. «Как здоровье Анастасии Николаевны», - спросит. «Ее нет», - ответит Сологуб. Оцуп услышит лишь странное бормотание, похожее на бред. «Корова, - скажет вдруг Сологуб, - я говорил жене, если продать корову, можно выручить деньги. Все равно они давали нам снятое молоко, а себе оставляли сливки. Не дождалась. И вот с моста. А может быть, не она? Нет, она…»
Он долго не верил в смерть жены. «Три миллиона рублей тому, кто укажет, где находится больная женщина, ушедшая из дому… худая, брюнетка, лет 40, черные волосы, большие глаза… была одета в темно-красный костюм с черным, серое пальто, черную шелковую шляпу, серые валенки», - отпечатал он объявление. Сам бегал по городу и расклеивал его. И долгие 7 месяцев ждал ее, накрывая стол на двоих. Даже к ее вязанию, оставленному в кресле, не прикасался: одна спица воткнута в шерсть, другая – рядом. А когда 2 мая следующего уже года ледоход все-таки вынес тело «милой Настички», дал письменные показания. «Найденный труп, - написал, - это моей жены… На другой день я узнал, что какая-то женщина с конца дамбы Тучкова моста бросилась в воду, но была извлечена и доставлена к Петровской аптеке, где была оставлена без присмотра. Тогда она вторично бросилась в воду и быстро пошла ко дну... В чем и подписуюсь…»
Эта аптека на углу Большого проспекта существует до сих пор…

Здесь и абсолютная эмоциональная бесцветность (ни слез первой-второй эмоции, ни мрачного ухода в себя третьей), и сразу оперативные действия (1Л 2Ф), и трогательная забота второй физике о супруге, которую он еще надеялся вернуть.
Через много-много лет Ахматова расскажет Лидии Чуковской: «Я знаю, почему погибла Настя… Она психически заболела из-за неудачной любви… В последний раз я видела ее за несколько дней до смерти: она провожала меня… Всю дорогу говорила о своей любви». Кого «неудачно» любила, так и не сказала. Но еще через много-много лет (Ахматова жила долго!) она, наткнувшись на книгу Михаила Кузмина, вдруг скажет Евгению Рейну: «Доля вины Кузмина в самоубийстве Чеботаревской», конечно, была. Но что за «вина» - опять не скажет.
В изданном дневнике Кузмина я нашел лишь одну короткую запись: «А Настя Сологуб в припадке исступления бросилась с Тучкова моста… И все равнодушны. Я представил ветер, солнце, исступленную Неву… и маленькую Настю, ведьму, несносную даму, эротоманку, в восторге, исступлении. Это ужасно, но миг был до блаженства отчаянным. До дна…»
Сам «Овидий в снегах» умрет только через 6 лет после жены. Умрет в квартире, окна которой как раз в упор смотрели на дамбу Тучкова моста. Жить станет на Ждановке у сестры «милой Настички» - Александры. Вот она-то и повторит в точности судьбу сестры.
На панихиде по Гершензону, литератору, она в 25-м, в Москве, вдруг кинется к гробу и, указывая на умершего, крикнет: «Он открывает нам путь освобождения от всего этого ужаса! За ним! За ним!..» И стремглав выбежала из зала. За ней «в течение нескольких часов гонялись… по улицам, подворотням, лестницам» друзья ее. Но «хитростью безумия» ей удалось скрыться, и в тот же вечер она бросилась с Большого Каменного моста в полынью Москвы-реки. Ее, как и сестру, вытащат еще живой, но час спустя она умрет от разрыва сердца…
Да, Сологуб будет ежедневно видеть место гибели «милой Малим». Жил в какой-то снежно-белой комнате, где даже портреты, висевшие на стенах, были окантованы в белое. «Овидий в снегах», помните? «Здесь… стояла его кровать, производившая впечатление девичьей, - пишет очевидец, - и маленький письменный стол». Дома ходил в сером, в войлочных туфлях. Любил чай, мармелад и пирожные с ягодами. Слушая стихи, опускал веки и качал ритмично ногой. Одно из последних его стихотворений начиналось так: «Был когда-то я поэт, а теперь поэта нет…»
Константину Федину незадолго до смерти сказа: «Я знаю точно, от чего я умру. Я умру то декабрита». – «Что это такое?» - «Декабрит – болезнь, от которой умирают в декабре…» Так и случится – умрет в декабре. Перед смертью хотел выброситься из окна или «хоть завопить через окно на весь город, но и до окна доползти – нужна сила… Он спорил с могилой… и ничего нельзя было в нем увидеть, кроме жажды – быть, быть, быть!..»
За два дня до смерти его подвели к камину, и он сжег все свои письма, дневники, которые все-таки писал, и рукопись оконченного романа… Так пишет Иванов-Разумник и добавляет: «Но на стихи, как сказал, «рука не поднялась»…» Вот тогда, на 64-м году жизни, он вдруг заплачет и, заливаясь слезами, будет жаловаться неизвестно кому и упрекать непонятно кого. «Умирать надо? Гнусность!.. Зачем? За что? Как смеют?» И словно молитву будет твердить: «Дай мне жизни еще хоть немного, чтоб я новые песни сложил!..»

На Смоленское кладбище после панихиды в Союзе писателей, поэта понесут из дома на Ждановке. Но доска мемориальная, между прочим, висит на этом здании, заметьте, одна – Алексею Толстому. А вторая – Сологубу – так и не появилась. У настоящих писателей, как и у книг их, всегда – запомните! – всегда трудная судьба. Ведь даже Пушкина сразу после смерти почти забыли…
Всю жизнь в Сологубе жил учитель. Он, например, любил ходить босиком. Даже в последние годы жизни в иные теплые летние ночи он выходил на пыльную набережную только для того, чтобы походить босиком по остывающему асфальту. Так вот он, учитель, или лучше сказать – проповедник, вдруг скажет своему знакомому в последний год: «Люди будут счастливы, когда все дети будут ходить босыми…» А, кроме того, Чуковский приведет странные для ненавистника Советов слова поэта. Оказывается, он, заметьте, одобрительно отзывался о пионерах и комсомольцах: «Все, что в них плохого, это исконное, русское, а все новое в них – хорошо. Я вижу их: дисциплина, дружба, веселье, умеют работать»…

Учитель – это, говорят, навсегда. В Александринке, в битком набитом театре Сологуба незадолго до смерти чествовали. Праздновали, как я уже говорил, 40-летие его творчества.
Сологуб, вспоминал Оцуп, скучал на сцене, поморщился, когда к нему бросился Андрей Белый и восторженно стиснул куку. «В делаете мне больно», - сказал громко. И почти сразу после этого откуда-то сверху, с галерки, раздался вдруг крик: «Федя, и я хочу обнять тебя!..» Кричал школьный учитель Феди Тетерникова, с которым они не виделись сто лет. Через несколько минут на огромной цене рядом с прославленным поэтом оказался проковылявший наискосок ветхий старик. Седые ученик и учитель радостно обнялись и крепко поцеловались..
Да, учитель, как и поэт – ведь схожие миссии! – это и впрямь навсегда.

Всё.
Незавидный удел - быть на шаг впереди
Аватара пользователя
Carrie White
Бывалый
Бывалый
 
Сообщения: 3753
Зарегистрирован: Чт дек 22, 2011 1:36 am
Откуда: Великий Новгород
Медали: 2
Пол: Женский
Соционический тип: Габен
Тип по психе-йоге: Паскаль (ЛЭВФ)
Темперамент: Меланхолик
Профессия: Кондитер

Закройте все окна и двери - летит белая простыня

Сообщение Carrie White » Пт ноя 09, 2012 12:27 am

Интересно, а с медалями судимости предупреждения снимаются?

Хоть бы кто меня на мидалько номинировал - я вон сколько всего натворила.
Незавидный удел - быть на шаг впереди
Аватара пользователя
Carrie White
Бывалый
Бывалый
 
Сообщения: 3753
Зарегистрирован: Чт дек 22, 2011 1:36 am
Откуда: Великий Новгород
Медали: 2
Пол: Женский
Соционический тип: Габен
Тип по психе-йоге: Паскаль (ЛЭВФ)
Темперамент: Меланхолик
Профессия: Кондитер


Вернуться в Двор чудес

Кто сейчас на конференции

Зарегистрированные пользователи: GoGo [Bot], Google [Bot], Google Search Appliance, vadimr, Yandex 3.0 [Bot], Yandex [Bot]