Домик на Васильевском
У него не было детей, но он их любил. Нежно любил чужих детей и их же – жестоко порол. Розги считал альфой и омегой воспитания. Об этом помнил я, стоя у чистенького. Уютного двухэтажного домика на углу 7-й линии и Большого проспекта, смотря на выпархивающих из дверей детишек и их счастливых родителей. Был час, когда они забирали из детского сада своих чад – уж какое по счету непоротое поколение нашей страны? А между тем каких-то 100 лет назад в этом доме, где располагалось Андреевское народное училище, явственно попахивало как раз свежими, отлично вымоченными розгами. Днем попахивало. А по вечерам, пардон, конечно, за сравнение, «попахивало» отличными стихами. Ибо в двери этого дома входили Бальмонт, Брюсов, Куприн, Зайцев, Кузмин, Вячеслав Иванов, Мережковские, молодой Блок. Поразительно, но блока, издавшего уже книгу стихов, более известные тогда поэты Шуф, Вентцель, Уманов-Каплуновский, Рафалович, Мейснер, Коринфский, которые тоже бывали тут, снисходительно звали «сумасбродным декадентом» и категорически не хотели принимать в свой круг. К счастью, его охотно принимал здесь учитель математики, к которому и сходилась вся русская литература. Ведь в домике на Васильевском восьмой год и служил, и обитал в казенной квартире Федор Кузьмич Тетерников. Учитель-инспектор и – крупнейший поэт Федор Сологуб. Кстати, по роли и значению в русской словесности XX века его у же тогда можно было назвать и «учителем» и «инспектором» ее.
Вообще фамилия его была Тютюнников, в Тетерниковых его предки превратились позже. А псевдоним «Федор Сологуб» ему, не особо трудясь, придумал забытый ныне поэт Минский. Тоже декадент. То ли в редакции «Северного вестника» придумал, то ли в знаменитой гостинице «Пале-Рояль». Назвал «по неудачной ассоциации», как пишет Зинаида Гиппиус. На авторство псевдонима претендовал и театральный критик Аким Волынский. Через много лет, в 1924-м, на собрании по случаю сорокалетия творческой деятельности Сологуба, он со сцены Александринки скажет: «Примите, дорогой друг, приветствие от вашего литературного крестного отца. Мне выпало на долю дать вам псевдоним, который прославил вас в литературе». А тогда как раз в «Пале-Рояле» Минский и познакомил Сологуба с Зинаидой Гиппиус – уже законодательницей мод в литературе. «Как вам понравилась наша восходящая звезда? – спросил ее Минский, когда Сологуб, торопливо простившись, ушел. – Можно ли вообразить менее «поэтическую» наружность? Лысый, да еще каменный… Подумайте!» «Нечего и думать – фыркнула Гиппиус. – Отличный: никакой ему наружности не надо. И сидит – будто ворожит: или сам заворожен». Сологуб Зинаиде несомненно понравился, она назовет его скоро ни много ни мало «одним из лучших русских поэтов и русских прозаиков». И, несмотря на довольно склочный характер, на нетерпимость ко всему и вся, будет дружить с ним – «кухаркиным сыном».
Он, если уж точно, «кухаркиным сыном» не был – был сыном крепостного украинского портного и русской прачки. Ходил, правда, слух, что дед поэта был внебрачным сыном какого-то помещика Иваницкого, что, дескать, поэт был «не из простых». Но Сологуб гордился другим, тем, что «сам себя сделал». «Селф мэйд мэн», как сказали бы нынешние, непоротые. Десять лет после Учительского института преподавал математику в провинции. Рвался в столицу. Наставника своего забрасывал письмами «Нужен ли мне Петербург как средство развития таланта, или никаких талантов у меня нет… Как это определить? Поверить в свои неудачи и сжечь свои труды? Поверить в свои мечты?..» Словом, сначала его возьмут учителем в столичное Рождественское училище, а потом как раз в Андреевском, он «вырастет» до инспектора. «Превосходным», кстати, был педагогом. Так все говорили.
В этом фрагменте уже заметна третья воля – сомнения «есть ли у меня талант?» и четвертая эмоция – сам в себе не чувствовал поэтической наклонности, вошел в уже сформировавшееся поэтическое течение, даже псевдоним не сам себе придумал. Надо сказать, что четвертая функция при всей своей хамелеоновости, не слепо копирует то, что ей дают, а может обнаружить неведомый скрытый потенциал. При этом подключаются вышестоящие функции. Как четвертая логика и высокая эмоция, усвоив какую-то логическую концепцию, способна, не меняя логической структуры и не споря с ней, расцветить ее яркими красками, украсить различными виньетками, тем самым популяризовав и сделав привлекательной, так и четвертая эмоция с высоко стоящей логикой, попав в поэтическую среду, с большой вероятностью станет теоретиком поэзии. А если и привнесет что-то новое, то это, скорее, будут структурные нововведения, чем обогащение палитры образов.
Что касается его характеристики, как отличного педагога, тут пока нельзя дать однозначного ответа – первая его логика или вторая. Потому что стиль преподавания может быть как авторитарным (1Л), так и демократическим (2Л). Первый, что называется, «разжевать и в рот положить» - доступно, но уязвимо для выпадов «слишком умных» учеников, желающих поспорить (не от этого ли, помимо прочего, защищала угроза телесных наказаний?), второй предполагает совместное интеллектуальное творчество, но поскольку большинство людей все же имеет четвертую – «ленивую и нелюбопытную» логику, такое творчество может для них показаться слишком утомительным.
А розги, а порки? Не знаю. Какая-то патология, нечто темное, нутряное. Учитель, тонкий поэт, знаток человеческих душ и – не только сторонник телесных наказаний – теоретик порки, горячий исполнитель экзекуций. Болезнь, не иначе. Добро бы сам не знал розог, так нет же – били его нещадно. В семье в ходу были слова: «плюха», «дура», «хоть бы они все передохли, подлецы». Поэта секли ежедневно, ставили в угол на колени, драли за уши. Пороли даже за кляксы. Уже в институте ему было неловко раздеться на медосмотре, ибо спина его была исполосована. А последний раз высекли, когда когда он был уже учителем, в 22 года; всыпали 100 ударов в спину по настоянию матери за кражу яблок в чужом саду. Скажете – ужас?! Но нет, он сам написал потом, что на душе сразу стало спокойно: «провинился, да за то и поплатился». Хотя на деле все было даже сложнее. Он, пишут, испытывал мазохистское удовольствие от порки. Сестра его Ольга, регулярно спрашивая в письмах, били ли его, напоминала: «Ты пишешь, что маменька тебя часто сечет, но ты сам знаешь, что… когда тебя долго не наказывают розгами, ты бываешь раздражителен и голова болит». А сам он в статье «О телесных наказаниях» не только проговорился о «приливе крови к некоторым органам», но и от странном наслаждении от порки. Эта огромная статья, хоть и не законченная, была написана им в 30 лет. В ней было все: теория порки, исторические экскурсы, анализ ощущений. «Нужно, - твердо писал он, - чтобы ребенка везде секли – и дома, и в школе, и на улице, и в гостях… Дома должны пороть родители, старшие братья и сестры, няньки, гувернеры и даже гости. В школе.. учителя, священник… сторожа, товарищи… В гостях за малость пусть его порют, как своего. На улицах надо снабдить розгами городовых: они тогда не будут без дела»…
Во «педагогика»! Привет Песталоцци, Макаренко, Симе Соловейчику! Хотя ненависти к ученикам Сологуб, кажется, не испытывал. «Чувствовалась в нем затаенная нежность, которой он стыдился, - вспоминает Тэффи. – Вот… прорвалось у него как-то о его учениках: «Поднимают лапки, замазанные чернилами»… Нежность души своей, - пишет она, - он прятал. Он хотел быть демоничным». Может, это ответ? Может, «демонизма» ради он скоро захочет выпороть публично и ту, которая вот-вот станет его женой?.. Шутка ли?
Все в нем, в «подвальном Шопенгауэре», было противоречиво. Лирический поэт и… автор толкового учебника по геометрии; радушный хозяин… и «кирпич в сюртуке», по словам Василия Розанова, философа. Наконец писатель, выпустивший душный, но великий роман «Мелкий бес», где просто размазал мещанство, и – сам просто «купавшийся» в мещанстве. В классическом, я бы сказал, в ритуальном мещанстве…
Квартиру его в училище вспоминают многие. Визжавшую, например, входную дверь, которая захлопывалась при помощи блока – в конце веревки ездила вверх и вниз бутылка с песком». Художник Добужинский пишет про обои в цветочек, фикусы в гостиной, мебель в чехлах. Зайцев, молодой тогда писатель, наезжавший из Москвы, пишет о рододендронах, о разноцветных лампадках в углах, о кисловато-сладком запахе всюду и о «тусклой хозяйке» дома (сестре Сологуба – Ольге). Ольга зарабатывала шитьем, хотя окончила повивальный институт, и одно время на дверях их квартиры висела табличка: «Акушерка Тетерникова». Надежда Тэффи отзовется о ней: «Плоскогрудая, чахоточная старая дева, брата обожала и побаивалась, говорила о нем шепотом». Секретничала с Тэффи: «Хотелось мне как-нибудь проехаться на империяле, да «мой» не позволяет. Это, говорит, для дамы неприлично…» Впрочем, слово «побаивалась» делите на два. Ведь именно Ольга, когда умерла их мать, взяла, пишут, на себя роль «женщины-палача» - сама стегала розгами будущего классика. Это правда! Но после смерти горячо любимой сестры (а умрет она в 1907-м) все в жизни Сологуба изменится кардинально. Во-первых, его станут выгонять из училища и потребуют освободить квартиру (кажется, тогда он бросит учительствовать). А во-вторых, после смерти Ольги сильно изменятся у поэта и представления о том, что для женщины прилично, а что, извините, неприлично.
Хозяином, кстати, Сологуб был щедрым и приветливым. В квартире на 7-й линии любил ходить вокруг стола и «потчевать» гостей: «Вот это яблочко коробовка, а вот вам анисовка. А это пастила рябиновая». Смущал «загробный голос», когда поминутно приговаривал: «Кушайте, господа! Прошу вас, кушайте!..» Выглядел лет на 20 старше. Лицо у него было бледное, безбровое, около носа бородавка, жиденькая бородка, - писала Тэффи. – Он никогда не смеялся». Бородавка, которую поминают едва ли не все, портила его. Сомов, художник, рисуя Сологуба, ее старательно затушевал. А поэт Фофанов, кем Сологуб восхищался, тот прямо предложил ему как-то вырвать ее «к чертовой матери», когда, подвыпив, они выходили из одной редакции. «Знаешь, - сказал, - тебя очень бородавка портит, дай-ка я ее вырву». «Ну, и вправду начал вырывать», - рассказывал Сологуб, да руки у пьяного дрожали, никак захватить ее не мог.
Любовь к порке навевает мысли одновременно о первой (жестокой), и о третьей (мазохизм) физике. В то же время, «легко и непринужденно» переносить побои может только не доминирующая физика. Я думаю, это не тот случай, когда стоит гадать. Верно, что какие-то перверсии могут быть психотипически предопределены (садизм Дюма и Аристиппов, мазохизм Руссо и Августинов) без всяких внешних травмирующих факторов. Но верно и обратное – не психотипом единым… Кроме того, порку наш герой видит не наказанием, а весьма полезной для здоровья процедурой, это, мол, для их же блага.
А уж подогнать громоздкую теоретическую базу (1Л) под правомерность телесных наказаний (3В?), с ремаркой, что это полезно (2Ф) – очень в духе Платона.
Далее говорится о противоречивости и прямо произносится слово «мещанство» (что, конечно, не повод сразу записывать в «мещане», но классический мещанский вкус частый симптом третьей воли. Да и четвертая эмоция не способствует выработке собственных эстетических предпочтений). Чистота и аккуратность, умение угостить гостей – все это тоже говорит о второй физике.