Spoiler: показать
Ключик всю жизнь горевал, что ему так и не посчастливилось сиять па
мраморной доске золотом рядом с Врубелем. Он совсем не был зубрилой. Науки
давались ему легко и просто, на лету. Он был во всем гениален, даже в
тригонометрии, а в латинском языке превзошел самого латиниста. Он был
начитан, интеллигентен, умен. Единственным недостатком был его малый рост,
что, как известно, дурно влияет на характер и развивает честолюбие. Люди
небольшого роста, чувствуя как бы свою неполноценность, любят упоминать, что
Наполеон тоже был маленького роста. Ключика утешало, что Пушкин был невысок
ростом, о чем он довольно часто упоминал. Ключика также утешало, что Моцарт
ростом и сложением напоминал ребенка. При маленьком росте ключик был
коренаст, крепок, с крупной красивой головой с шапкой кудрявых волос,
причесанных а-ля Титус, по крайней мере в юности. Какой-то пошляк в своих
воспоминаниях, желая, видимо, показать свою образованность, сравнил ключика
с Бетховеном.
Сравнить ключика с Бетховеном - это все равно что сказать, что соль
похожа на соль.
В своем сером форменном костюме Ришельевской гимназии, немного
мешковатый, ключик был похож на слоненка: такой же широкий лоб, такие же
глубоко сидящие, почти детские глаза, ну а что касается хобота, то его не
было. Был утиный нос. Впрочем, это не очень бросалось в глаза и не портило
впечатления. Таким он и остался для меня на всю жизнь: слоненком. Ведь и
любовь может быть слоненком!
"Моя любовь к тебе сейчас - слоненок, родившийся в Берлине иль Париже и
топающий ватными ступнями по комнатам хозяина зверинца. Не предлагай ему
французских булок, не предлагай ему кочней капустных, он может съесть лишь
дольку мандарина, кусочек сахара или конфету. Не плачь, о нежная, что в
тесной клетке он сделается посмеяньем черни"...
Ну и так далее. Помните?
"Нет, пусть тебе приснится он под утро в парче и меди, в страусовых
перьях, как тот Великолепный, что когда-то пес к трепетному Риму Ганнибала".
Я уверен, что именно таким - Великолепным - ключик сам себе и спился: в
страусовых перьях, па подступах к вечному Риму всемирной славы. Едва
сделавшись поэтом, он сразу же стал иметь дьявольский успех у женщин, вернее
у девушек - курсисток и гимназисток, постоянных посетительниц наших
литературных вечеров. Они окружали его, щебетали, называли уменьшительными
именами, разве только не предлагали ему с розовых ладошек дольку мандарина
или конфетку. Они его обожали. У него завязывались мимолетные платонические
романчики - предмет наших постоянных насмешек.
Он давал своим возлюбленным красивые имена, так как имел пристрастие к
роскошным словам.
Так, например, одну хорошенькую юную буржуазку, носившую ранней весной
букетик фиалок, пришпиленный к воротнику кротовой шубки, ключик называл
Фиордализой. - Я иду сегодня в Александровский парк на свиданье с
Фиордализой,- говорил он, слегка шепелявя, с польским акцентом. Можно себе
представить, как мы, его самые близкие друзья - птицелов и я,издевались над
этой Фиордализой, хотя втайне и завидовали ключику.
Как и подавляющее большинство поэтов нашего города, ключик вырос из
литературы западной. Одно время он был настолько увлечен Ростаном в переводе
ЩепкинойКуперник, что даже начал писать рифмованным шестистопным ямбом пьесу
под названием "Двор короля поэтов", явно подражая "Сирано де Бержераку". Я
думаю, что опус ключика рождался из наиболее полюбившейся ему строчки:
"Теперь он ламповщик в театре у Мольера".
Помню строчки из его стихотворения "Альдебаран": "...смотри,- по темным
странам, среди миров, в полночной полумгле, течет звезда. Ее Альдебараном
живущие назвали на земле"...
Слово "Альдебаран" он произносил с упоением. Наверное, ради этого слова
было написано все стихотворение. Потом настало время Метерлинка. Некоторое
время ключик носился с книгой, кажется, Уолтера Патера, "Воображаемые
портреты", очаровавшей его своей раскованностью и метафоричностью.
Зачитывался он также "Крестовым походом детей", если не ошибаюсь Марселя
Швоба. Всю жизнь ключик преклонялся перед Эдгаром По, считал его величайшим
писателем мира, что не мешало ему в то же время очень ловко сочинять поэзы
под Игоря Северянина, а позже даже восхищаться песенками Вертинского; это
тогда считалось признаком дурного тона, и совершенно напрасно. Странность,
которую я до сих пор не могу объяснить. Ключик упорно настаивал, что
Вертинский - выдающийся поэт, в доказательство чего приводил строчку:
"Аллилуйя, как синяя птица". Самое поразительное было то, что впоследствии
однажды сам неумолимый Командор сказал мне, что считает Вертинского большим
поэтом, а дождаться от Командора такой оценки было делом нелегким.
Ключик опередил нас независимостью своих литературных вкусов. Он
никогда не подчинялся общему мнению, чаще всего ошибочному. Увлекался ключик
также и Уэллсом, которого считал не только родоначальником целого громадного
литературного направления, но также и великим художником, несравненным
изобразителем какой-то печально-волшебной Англии начала двадцатого века, так
не похожей на Англию Диккенса и вместо с тем на нее похожей. Не знаю,
заметили ли исследователи громадное влияние Уэллса-фантаста на Командора,
автора почти всегда фантастических поэм и "Бани" с ее машиной времени. Не
говорю уж о постоянном, устойчивом влиянии на ключика Толстого н
Достоевского, как бы исключающих друг друга, но в то же время так прочно
слившихся в творчестве ключика. Воздух, которым дышал ключик, всегда был
перенасыщен поэзией Блока. Впрочем, тогда, как и теперь, Блоку поклонялись
все. Однажды я прочитал ключику Бунина, в то время малоизвестного и почти
никем не признанного. Ключик поморщился. Но, видно, поэзии Бунина удалось
проникнуть в тайное тайных ключика; в один прекрасный день, вернувшись из
деревни, где он жил репетитором в доме степного помещика, ключик прочитал
мне новое стихотворение под названием "В степи", посвященное мне и
написанное "под Бунина".
"Иду в степи под золотым закатом... Как хорошо здесь! Весь простор -
румян и все в огне, а по далеким хатам ползет, дымясь, сиреневый туман" - ну
и так далее.
Я был очень удивлен. Это было скорее "под меня", чем "под Бунина", и,
кажется, ключик больше никогда не упражнялся в подобном роде, совершенно ему
не свойственном: его гений развивался по совсем другим законам. Думаю, что
влиял на ключика также и Станислав Пшибышевский - польский декадент, имевший
в то время большой успех. "Под Пшибышевского" ключик написал драму
"Маленькое сердце", которую однажды и разыграли поклонники его таланта на
сцене местного музыкального училища.
Переживши рядом с ключиком лучшую
часть нашей жизни, я имел возможность не только наблюдать, но и участвовать
в постоянных изменениях его гения, все время толкавшего его в пропасть. Я
был так душевно с ним близок, что нанесенная ему некогда рана оставила шрам
и в моем сердце. Я был свидетелем его любовной драмы, как бы незримой для
окружающих: ключик был скрытен и самолюбив; он ничем не выдал своего
отчаяния. Идеалом женщины для него всегда была Настасья Филипповна из
"Идиота" с ее странной, неустроенной судьбой, с ее прекрасным, несколько
скуластым лицом мещанской красавицы, с ее чисто русской сумасшедшинкой. Он
так и не нашел в жизни своего литературного идеала. В жизни обычно все
складывается вопреки мечтам.
Ах, как они любили друг друга - ключик и его дружок, дружочек, как он
ее называл в минуты нежности. Они были неразлучны, как дети, крепко
держащиеся за руки. Их любовь, не скрытая никакими условностями, была на
виду у всех, и мы не без зависти наблюдали за этой четой, окруженной облаком
счастья. Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие,
молодые, нередко голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг
поцеловаться среди бела дня прямо па улице, среди революционных плакатов и
списков расстрелянных. Они осыпали друг друга самыми ласковыми прозвищами, и
ключик, великий мастер слова, столь изобретательный в своих литературных
произведениях, ничего не мог придумать более оригинального, чем "дружочек,
друзик". Он бесконечно спрашивал: - Скажи, ведь ты мой верный дружок,
дружочек, грузик? На что она также, беспечно смеясь, отвечала: - А ты ведь
мой слоненок, слоник? Никому в голову не могло прийти, что в это время у
ключика в семье разыгрывается драма. Считалось, что всякого рода семейные
драмы ушли в прошлое вместе со старым миром. Увы, это было не так. Семья
ключика собиралась уезжать в Польшу, провозглашенную независимым
государством. Поляки возвращались из России на родину. И вдруг оказалось,
что ключик решительно отказывается ехать с родителями. Несмотря на то, что
он всегда даже несколько преувеличенно гордился своим шляхетством, он не
захотел променять революционную Россию на панскую Польшу. В упрямстве
ключика его семья обвинила девушку, с которой ключик не хотел расстаться.
Мать ключика ее возненавидела и потребовала разрыва. Ключик отказался.
Властная полька, католичка, "полесская ведьма" прокляла сына, променявшего
Польшу на советскую девушку, с которой ключик даже не был обвенчан или, в
крайнем случае, зарегистрирован. Произошла драматическая сцепа между матерью
и сыном, который до этого случая был всегда почтительным и послушным. Но
вдруг взбунтовался. В нем заговорила материнская кровь. Нашла коса на
камень. Семья ключика уехала в Польшу. Ключик остался.
Дружочек - это Серафима Суок. Конец их романа тоже интересен:
Он [Нарбут] поднял на меня потухший взор и, назвав
меня официально по имени-отчеству, то и дело заикаясь, попросил передать
дружочку, которую тоже назвал как-то церемонно по имени-отчеству, что если
она немедленно не покинет ключика, названного тоже весьма учтиво по
имени-отчеству, то он здесь же у нас во дворе выстрелит себе в висок из
нагана...
Я вернулся в комнату, где меня
ждали ключик и дружочек. Я сообщил им о том, что видел и слышал. Дружочек
побледнела: - Он это сделает. Я его слишком хорошо знаю. Ключик помрачнел,
опустил на грудь крупную голову с каменным подбородком. Однако его реакция
на мой рассказ оказалась гораздо проще, чем я ожидал. - Господа,-
рассудительно сказал он, скрестив по-наполеоновски руки,что-то надо
предпринять. Труп самоубийцы у нас во дворе. Вы представляете последствия?
Ответственный работник стреляется почти на наших глазах! Следствие. Допросы.
Прокуратура. В лучшем случае общественность заклеймит нас позором, а в
худшем... даже страшно подумать! Нет, нет! Пока не поздно, надо что-то
предпринять.
А что можно было предпринять? Через некоторое время после коротких
переговоров, которые с колченогим вел я, дружочек со слезами на глазах
простилась с ключиком, и, выглянув в окно, мы увидели, как она, взяв под
руку ковыляющего колченогого, удаляется в перспективу нашего почему-то
всегда пустынного переулка.
Было понятно, что это уже навсегда.
Он вообще родился под счастливой звездой. Его
все любили. - Что вы умеете? - спросили его, когда он, приехав из Харькова в
Москву, пришел наниматься в "Гудок". - А что вам надо? - Нам надо стихи на
железнодорожные темы. - Пожалуйста. Получив материал о непорядках на
каком-то железнодорожном разъезде, ключик, как был в расстегнутом пальто,
сел за редакционный стол, бросил кепку под стул и через пятнадцать минут
вручил секретарю редакции требуемые стихи, написанные его крупным,
разборчивым, круглым почерком. Секретарь прочел и удивился - как гладко,
складно, а главное, вполне на тему и политически грамотно! После этого
возник вопрос: как стихи подписать? - Подпишите как хотите, хотя бы "А.
Пушкин",- сказал ключик,- я не тщеславный. - У нас есть ходовой, дежурный
псевдоним Зубило, под которым мы пускаем материалы разных авторов. Не
возражаете? - Валяйте. Через месяц ходовой редакционный псевдоним прогремел
но всем железнодорожным линиям, и Зубило стал уже не серым анонимом, а одним
из самых популярных пролетарских сатирических поэтов, едва ли не затмив
славу Демьяна Бедного.
Он был мнителен и всегда подозревал в себе какую-нибудь скрытую,
смертельно неизлечимую болезнь. Одно время он был уверен, что у него
проказа. Он сжимал кулаки и протягивал их мне: - Посмотри. Неужели тебе не
ясно, что у меня начинается проказа? - Где ты видишь проказу? - Узлики! -
кричал он. - Что за узлики? - Видишь эти маленькие белые узелочки между
косточками моих пальцев? - Ну, вижу. Так что же? - Это узлики,- говорил он
таинственно,- первый признак проказы. Узлики! Слово "узлики" он произносил о
особым зловещим значением. Не узелочки, а именно узлики. Однажды под
зловещим знаком узликов прошел целый месяц: ключик ждал проказы и был в
отчаянии, что проказа не проявилась.
Во время первого шахматного турнира в Москве, в разгар шахматного
безумия, когда у всех на устах были имена Капабланки, Ласкера, Боголюбова,
Рети и прочих, а гостиницу "Метрополь", где происходили матчи на мировое
первенство, осаждали обезумевшие любители, ключик сказал мне: - Я думаю, что
шахматы игра несовершенная. В ней не хватает еще одной фигуры. - Какой? -
Дракона. - Где же он должен стоять? На какой клетке? - Он должен находиться
вне шахматной доски. Понимаешь: вне! - И как же он должен ходить? - Он
должен ходить без правил. Он может съесть любую фигуру. Игрок в любой момент
может ввести его в дело и сразу же закончить партию матом. - Позволь...-
пролепетал я. - Ты хочешь сказать, что это чушь. Согласен. Чушь. Но чушь
гениальная. Кто успеет первый ввести в бой дракона и съесть короля
противника, тот и выиграл. И не надо тратить столько времени и энергии на
утомительную партию. Дракон - это революция в шахматах! - Бред! - Как
угодно. Мое дело предложить.
В этом был весь ключик.
Дост? Гек? Или всё-таки Есь?
P.S. Да нет, какой Есь. Ценности Дельты, куда ни глянь.