Буран » Пн сен 09, 2019 9:40 pm
Примечание: эпилог к роману «Мастер и Маргарита» от лица Ивана Бездомного.
Рыжие растрёпанные волосы мальчишки разлетаются во все стороны. Веснушки усеяли грязный нос. «Ванька! Ванька, ты спешишь куда-то? Может, в городки?» – соседский мальчишка преграждает веснушчатому путь, но тот лишь неопределённо кивает и со всех ног несётся дальше по туманной улице, усеянной домами, словно грибами дождливый лес. Сосредоточенно потерев нос, Ванька смешно шмыгает им и в последний раз оборачивается на друзей – нет, не дело. Ему бежать нужно, бежать.
Со странной робостью и лаской я оглядываюсь на этого рыжего сорванца. Думаю, вы уже догадались, что это был я, просто ещё ребёнок. Действительно, зачем мне рассказывать в этой записке о ком-нибудь другом? Теперь воспоминания о детстве накатывают на меня довольно часто, и в такие моменты сердце щемит непередаваемо. Даже не верится, что когда-то мне было десять.
Говорят, у стариков часто развивается такая сентиментальность. Некоторые плачут при виде детишек, похожих на них самих. Говорят, что от умиления, но я-то знаю, что это не так. Просто каждый старик хочет быть ребёнком, маленьким и стремительным, у которого впереди еще целая страница, чистая и белая, не заляпанная чернилами ответственности, утомления, отчаяния, тяжести. Ребёнок лёгок. Так и мне видится свое будущее на небе – лёгким. Однако кое-что тянет к земле…
Стоит лишь подумать о том, как жизнь моя начиналась, текла и оканчивалась, сразу же становится ясно, что единственным важным событием, переменившим и моё существование, и меня самого, стала смерть Берлиоза.
Да, до сих пор я, накаченный медикаментами с ног до головы, помню её отчетливо. Каков я был до неё? Обычный, такой, как все. Исполнял нелюбимую работу, писал ненужные, неправильные стихи, в которые сам не верил: был крайне наивен и трудолюбив, что, несомненно, хорошие качества, оборачивающиеся при глупости тебе во вред. Я не утверждаю, что сейчас я, в отличие от себя прежнего, умный, просто уже не наивный.
Как наяву встаёт перед моими глазами образ этакого рыжеволосого, широкоплечего поэта с огромными серыми глазами и серьёзным выражением лица. Я слушал всё, что мне говорили, верил их россказням о своём таланте, был исполнителен и вежлив, но совершенно не прислушивался к себе.
Хочу, чтобы вы, кем бы вы ни были, знали: ни на секунду я не пожалею о своём попадании в клинику. Именно там, в странном бреду, желающий доказать правду, восстановить справедливость, в панике, не понимающий ничего, загнанный в угол дешёвым страхом, я понял истину, взглянул самому себе в глаза и расправил плечи.
Коли ты хочешь чего-то, значит, хочешь так, что готов отдать за это душу, а не из-под палки убеждаешь себя в своих странных желаниях. Мне ни капельки не стыдно за свои напрасно потраченные годы. Чтобы можно было что-то изменить, нужно иметь то, что будет меняться.
Внимая каждому слову Мастера, так он себя называл, я сбрасывал с себя пелену подобострастных оков реального мира, начинал видеть глубины, хотя так до конца и не понял, какой смысл они в себе несли. Мастер приоткрыл свою душу, проковырял в дверке маленькое отверстие и напрочь снёс мою стену – такое не может не тронуть. Я начал задумываться над своими поступками: нужны ли они? Стоило ли мне начинать писать вообще? Зачем же я это делал? Почему позволил кому-то управлять собой?
Впрочем, так люди устроены. Они задают себе тысячи вопросов, так и не ответив на них. Им просто нужно, чтобы кто-то ими управлял – те же вопросы.
Сегодня я боюсь умереть. Тогда, будучи поэтом Бездомным, не боялся, а старцем без бороды боюсь. Страшусь потому, что так и не решил до конца загадку, сводящую меня с ума многие годы. О ней вы можете расспросить мою жену.
И зачем мне жена, звание профессора, квартира? Я ведь всё равно не знаю, как этим распорядиться. Иногда, по ночам, я гуляю под луной – ко мне приходит былое вдохновение, и я готов броситься писать, но вспоминаю завет, данный Мастеру. А после терзаю, мучаю и убиваю себя Иешуа и Пилатом. Пытаюсь понять, почему они так важны, а вместо этого бреду к дому одной дамы.
Жена смотрит на меня, когда я возвращаюсь, насмешливо. Она знает, что у меня нет никаких любовниц, да и куда там, в 70-то лет. «Блаженный», – бросает и хмуро уходит на кухню заваривать чай. Бедная. Она выходила замуж за тридцатипятилетнего озорного историка с копной рыжих волос на голове и огромными честными глазами, а получила глупца с зарождающейся лысиной, блаженного, думающего по ночам о Понтии Пилате.
Нет, что греха таить, хоть та встреча и изменила мои взгляды на жизнь, она лишь раскрыла меня. Как я был рыжеволосым, спешащим мальчиком, так им и остался, просто теперь мне некуда спешить, остаётся лишь блуждать, блуждать во всей этой тьме, изображать скептика, пытаться влиться в общество, не показывать, насколько доверчив и сентиментален. Ну вот, я признался, что сентиментален. Так и знал, что когда-нибудь это случится.
Всё же моё сердце раскалывается. Маргарита, ты так любила своего Мастера, почему я не нашёл такой же любви? Жена посапывает рядом со мной в кровати. Мне нельзя умирать, пока я не пойму окончательно, что же случилось с Иешуа, верны ли мои сны.
За окном дождь, гроза, молнии. И луна, светлая и страстная. Самое время, чтобы прогуляться. Тихонько приподнимаюсь, стараюсь не разбудить жену и, кряхтя, одеваюсь. Стар, ой как стар! Интересно, смогут ли в этот раз окна того дома подсказать мне ответ, раскрыть тайну?
Определённо, стоит попробовать… Попробовать стоит. Но стихи не писать. Нельзя мне писать стихи. Никогда. Таланта у меня нет – паршивые они получаются, а паршивые гнать незачем.